Леонид
Колганов
Легенда о водяном столбе
Книга повестей и рассказов
(Э.РА, Москва, 2005).
Заказать
книгу можно по адресу:
era@era-izdat.com
или у автора:
Книга
посвящается московским друзьям
Автор
В некоторых случаях сохранены особенности авторской пунктуации
СКАЗКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Маленькая историческая повесть
Посвящается замечательному русскому поэту Андрею Шацкову
Материалом
для повести послужили мемуары
историка царствования Александра
Первого
Шильдера, а также исторические
исследования Великого князя
Николая Михайловича
Романова.
Графиня Мерли
Зимой
1829 года по проложенному Трубецкой и
Волконской пути из Петербурга в
Сибирь
выехала известная светская
красавица — графиня Мерли. В
отличие от них, она ехала не к
мужу — в одном из сибирских
острогов содержался замешанный в
деле 14-го декабря её
брат, и графиня твёрдо решила не
оставлять его без помощи. Несколько
лет назад графиня
Мерли пользовалась такой
благосклонностью покойного
императора Александра, что
ради неё он забывал свою
многолетнюю фаворитку Нарышкину, и
только после смерти
Софи, прелестной
четырнадцатилетней девочки,
которую Нарышкина родила от него и
которая была его единственным,
плоть от плоти, ребёнком
(императрица Елизавета
Алексеевна была бесплодна),
Александр Павлович перестал
видеться даже с графиней
Мерли.
– Со смертью Софи порвалась
последняя нить, связывающая меня с
жизнью, — сказал он
Нарышкиной, стоя у гроба их дочери.
И действительно через пять месяцев
после смерти
Софи император Александр
неожиданно скончался в Таганроге.
Возможно, что любовь к
этому созданию была единственным
светлым пятнышком в душе этого, по
мнению
многих современников, насквозь
фальшивого, человека.
Графиня Мерли терпеть не могла
нового императора Николая. Она не
могла его терпеть,
когда он был только великим князем.
Теперь же, после бойни на Сенатской
и казни пяти
декабристов, она чуть ли не во
всеуслышание называла Николая
извергом и душегубом.
Но к памяти своего царственного
друга графиня Мерли относилась
почти с религиозным
преклонением. После смерти
императора Александра прошло
четыре года, но красавица-
графиня так и не вышла замуж. Когда
в её присутствии кто-либо позволял
себе
неуважительное слово об
Александре, графиня тут же
вступалась за покойного.
— Александр Павлович был ангел —
говорила она, — разве не он оставил
без внимания
гнусные доносы Майбороды, Бошняка и
Шервуда!? Доносы, где были имена
всех, кто 14
декабря вышел на Сенатскую! Разве
не он, — пылко продолжала графиня,
— несколько
раз предупреждал несчастного
Волконского об опасности всего ими
задуманного!?
Напрасно некоторые либерально
настроенные люди пытались говорить
ей об ужасах
военных поселений, о нещадной порке
солдат, сильно участившейся в
последние годы
царствования Александра, и,
наконец, о его участии в убийстве
собственного отца, — это
было бесполезно. Со всей страстью
любящей женщины графиня Мерли
продолжала
защищать память покойного
императора. После смерти
Александра и восстания
декабристов прошло четыре года. Всё
это время графиня хлопотала о
разрешении поехать
в Сибирь к сосланному брату. Зимой
1829-го года ей было дано такое
разрешение.
Сибирь
Ночь
июля 1829-го года беглый каторжник
Мишка Малый, гроза Сибири,
зарезавший на
своём веку тридцать с лишним
человек, проводил в лесу, чуть ли не
в двух верстах от
большого уезда, где за его поимку
была назначена огромная по тем
временам сумма —
1ОО рублей серебром. Но Мишка знал,
что ловить его вряд ли найдутся
охотнички: в
бегах он был лет двадцать, и его
похождения были известны Сибири.
Кровью Сибирь не
удивишь, но зверства Малого
действовали на воображение. Его
побаивались даже самые
лихие острожные начальники, и в эту
ночь он спокойно заснул у костра.
Вдруг сквозь сон
ему послышался шелест шагов. Он
вскочил.
Перед ним стоял высокий, сутулый и
ещё не старый человек в драной
овчине и
стоптанных лаптях.
«Мужик — не мужик, варнак — не
варнак, на монаха смахивает», —
подумал Малый.
Лицо бродяги было благообразно. В
огневых бликах костра поблёскивала
лысеющая
голова. Светлые глаза с необычайным
теплом и кротостью смотрели на
Мишку. В
довершение — тонкие черты его лица
обрамляла редкая золотистая
бородка. Такие лица
Малый видел в монастырских скитах:
– гулевая судьба забрасывала его и
туда.
Поклонившись Мишке до земли,
незнакомец сказал:
— Не бойся меня, добрый человек. Я
не зверь и не убивец, а твой брат во
Христе, — голос
бродяги был необыкновенно сладок.
Это позабавило Мишку: ему ли, после
всего им
содеянного, бояться ещё какого-то
там беглого монаха.
— Ну, что же, брат во Христе, садись,
— ласково, в тон незнакомцу, хотя и
с
покровительственной усмешкой,
отвечал он, приглашая бродягу к
костру. Монахов
Мишка уважал. По крайней мере,
нещадно резавши купцов и мещан,
Малый пока ещё не
тронул никого из их братии.
— Садись, божий человек, повторил
он.
Ещё раз поклонившись до земли,
бродяга присел к костру.
– И откудова ты такой? Из монахов,
чай? Зачем из монастыря дёру дал? —
прервал
Мишка затянувшееся молчание.
— Бежал я, добрый человек, это
правда, — по-прежнему ласково
отвечал незнакомец, —
бежал, но не из монастыря. От людей я
бежал, а не от Бога, от зверства их и
суеты.
— Так ты не монах, — разочарованно
протянул Малый. Но, несмотря на это,
бродяга ему
чем-то нравился, и тем же
насмешливо-покровительственным
тоном он продолжал:
— А ты шутник, видать! От зверства в
Сибирь бежал! Чего-чего, а зверства
в матушке
Сибири на весь белый свет хватит, да
ещё малость и останется. Одно слово
— Сибирь!
Мишка Малый, слышь, в наших местах
объявился. Тридцать душ порешил! —
закончил
он, желая шутки ради попугать
незнакомца рассказом о самом себе.
— Господь милостив. Авось и Мишку
Малого простит, — отвечал,
нисколько не
испугавшись, бродяга, — а вот
простит ли он меня!?
— Да ты что! С кем ты себя равняешь!
— вскричал Мишка, хлопнув себя от
удивления по
ляжке. — Ты, что же — тридцать душ
порешил!?
— В большем, в гораздо большем
убиении повинен я, — тихо отвечал
незнакомец. По
виду он был не способен убить и
одного человека, но Мишке стало не
по себе.
— Да ты знаешь, — срывающимся от
возбуждения голосом заговорил он,
— первым-то
Мишка порешил кого? Родителя свого
первым-то Мишка порешил — вот кого!
Озорник
был у Мишки родитель. Ни одной бабы
в деревне до семидесяти годов мимо
себя не
пропускал. А в конец-то, тьфу! За
Мишкиной невестой вовсю бегать
стал. Так и норовил
где-нибудь в сенях ей подол задрать,
Мишка поначалу предупреждал его
по-хорошему —
Не балуй, батя, худо будет! — Да
какой там! Бес в старике сидел. Вот
Мишка спьяну
топором-то его и порешил.
— И я в смерти своего родителя
повинен, — как ни в чём не бывало
прервал Малого
незнакомец, — повинен я в смерти
батюшки. В нашем роду и дед, и
батюшка не своей
смертью померли. Проклят наш род.
– Да кто же ты!? — совсем оторопел
Мишка.
Но тут крик — Хватай их, бродяг! —
разрезал ночную тишь, и с десяток
острожных
солдат, прочёсывавших в поисках
беглых лес, высыпали на поляну.
Малый зайцем юркнул в кусты.
Острог
Казармы
уездного острога битком были
набиты всяким бродяжьим людом,
начиная с
беглых крепостных и кончая беглыми
солдатами.
В подвале, куда бросили бродягу,
было человек двадцать. Среди них
затесались несколько
цыган и один горец, невесть как
попавший в Сибирь. С каким-то
тюремным равнодушием
бывшие здесь оглядели вновь
прибывшего, после чего продолжили
прерванный сон.
Утром его отвели к острожному
начальнику. Это был полный человек,
с круглым
гладковыбритым лицом, одетый
по-домашнему, в стёганый халат. Над
его головой висел
портрет императора Николая
Павловича. На земной поклон бродяги
он отвечал с каким-то
особенным толстым добродушием.
— Ну, здравствуй, здравствуй,
голодранец, — сказал он с
плотоядной усмешкой, — Ходят
тут всякие, вроде тебя, а потом у
девок кой-чего пропадает.
Стоявший перед ним человек совсем
не был похож на охотника до девок, и
острожный
начальник оглушительно заржал,
очень довольный своей шуткой.
Кроткими светлыми
глазами бродяга смотрел на
острожного начальника, смотрел,
словно гладил, но что-либо
поведать о себе отказался. Когда же
у него было спрошено, зачем он
«такой-сякой»
шляется по Сибири без «пачпорта»,
бродяга ответил, что ни в одном
месте Священного
писания не сказано, что по Сибири
надо ходить с пачпортом, и что
Христос по Земле
Обетованной тоже ходил без
пачпорта. Это вконец рассмешило и
без того смешливого
начальника.
— А это не ты, божий человечек, у его
превосходительства рысачков-то
увёл? —
продолжая захлёбываться со смеху, с
трудом выдавил он.
В то время по всей Сибири ловили
известного конокрада Гришку,
последним делом
которого был увод двух племенных
рысаков из конюшни
генерал-губернатора. Но
конокрад Гришка, по описаниям
видевших его людей, совсем не был
похож на стоявшего
перед ним человека, и начальник
понял, что вопрос его, в сущности,
глуп, и задал он его
так, больше из праздности.
«Да-ас, на конокрада он как будто и
не похож, — подумал про себя
начальник, когда
бродяга ответил, что не уводил
генерал-губернаторских рысаков.
«Да-с, на конокрада он не похож, —
повторил про себя начальник, — ну, а
что бродяга, то
горбатого могила исправит. Всыпать
ему с десяток «горяченьких» и пусть
убирается. И
окромя него у меня этих голодранцев
хоть пруд пруди. Делов-то куча, если
одним
дармоедом меньше будет. Да и то —
казне польза», — ворчал он про себя,
но почему-то
этого бродягу ему непременно
захотелось отпустить.
— Ну, что ж, голодранец, – сказал он,
кликнув конвойного, — получишь
«гостинчик» и
убирайся.
Бродяга, сообразив, какой это будет
гостинчик, ласково поблагодарил
начальника за
«христианское милосердие», после
чего под охраной конвойного
солдата пошёл на
острожный двор, где обычно
проводились телесные наказания.
Несколько минут после его ухода
начальник острога о чём-то усиленно
думал. Ему вдруг
захотелось побежать за бродягой и
по-хорошему, без десяти
«горяченьких», отпустить его
на все четыре стороны. И только
излишняя тучность (он страдал
одышкой), помешала
осуществить это намерение.
Сечь бродягу должен был острожный
палач Авдотьев — величайший мастер
своего дела.
О нём ходили легенды. «Дашь Авдохе
на водку — после ста «горяченьких»
плясать
будешь. Не дашь — после двадцати
похоронят», — смеялись острожники.
Совсем
недавно Авдотьев засёк насмерть
каторжника Анкудина, уличённого в
людоедстве. В
бегах Анкудин поедал своих
товарищей. Эта история привела в
ужас даже повидавшее
виды острожное начальство.
Смешливый начальник острога,
зачастую добродушно
шутивший с отпетыми убийцами, не
мог даже допросить людоеда. При
виде Анкудина его
вырвало. «Пятьдесят плетей — и
уберите его от меня!» — завопил он.
Сёк людоеда Авдотьев. После
пятнадцатого удара тело Анкудина
обмякло.
Присутствующий при экзекуции
фельдшер констатировал смерть. С
пятнадцати ударов
плеть Авдотьева «перепахала его
чуть не до поясницы.». Вечером к
Авдотьеву подошёл
один из острожных. — «Ну, спасибо,
Авдоха. Не надул», — только и сказал
он. За рубль
серебра, собранный для него всем
острогом, Авдотьев засёк людоеда до
смерти.
Во дворе острога, куда привели
бродягу, уже набралось изрядное
количество любителей
поглазеть на телесные наказания. В
основном это были купчишки и мещане
с жёнами.
Были и местные чиновники. Со скуки
также забрёл и офицер уездного
гарнизона.
В этот момент Авдотьев собирался
высечь бывшего дьячка Ваську,
сосланного в острог за
кражу монастырского золота.
«Васька-юродивый» — прозвали его
каторжане. Два года
острожной жизни свели его с ума.
Васька страдал манией
справедливости и
самопожертвования. Величайшим
наслаждением для него было взять на
себя чужую вину
и пойти за это под плети.
Степанидка, кухарка и сожительница
одного из надзирателей, вдруг
разревелась. На
вопрос надзирателя, чего она, дура,
воет, Степанида заревела ещё громче
—
Снасильничали! — наконец
призналась она, но назвать обидчика
отказалась и лишь
испуганно бормотала: «Прибьёт,
чёрт, ненароком».
— Кто Степанидку снасильничал? —
спрашивал тупой надзиратель:
Степанидка была
здоровенной пятидесятилетней
бабищей, и чтобы её снасильничать,
нужно было быть
Ильёй Муромцем.
— Я! — отвечал слабосильный Васька
и получал двадцать плетей за
какого-нибудь
матёрого каторжника.
В это утро у кого-то из начальства
были украдены серебряные часы.
Когда спросили, кто
их стянул, Васька, как всегда, взял
вину на себя. На вопрос, куда он их
дел, Юродивый
ответил, что потерял. За это ему
присудили двадцать пять плетей.
— Хочу угольков горяченьких! —
сказал юродивый и заплакал. Плакал
он от счастья, что
жертвует спиной ради ближнего.
— На том свете угольками сочтёмся,
а горяченьких для дружка не жалко,
— ответил ему
Авдотьев. После чего юродивый
безропотно лёг на топчан. Сёк его
Адотьев не больно: он
любил безобидного Ваську.
Затем настал черёд бродяги. Сбросив
с себя на ходу овчину, он занял
Васькино место.
Авдотьев стянул с него исподнюю
рубаху, и….. тут руки его
опустились. По толпе
пронеслись удивлённые возгласы.
Все уставились на обнажённую спину
бродяги.
Некоторые от удивления почёсывали
затылки, иные усиленно моргали,
словно от спины
шло какое-то ослепительное сияние.
— Ну и дела? Чего только у нас в
России не бывает, — после
некоторого раздумья
проговорил офицер, за нечистую
карточную игру переведённый в
Сибирь из Петербурга,
— мужичок с виду голодранец, но
спинка-то, спинка! Любая
петербургская кокетка
позавидовала бы.
В утренних лучах солнца холёная
спина бродяги словно переливалась
перламутром.
Появился начальник острога.
— Что хотите делайте, ваше
высокоблагородие, а сечь не буду! Не
нашего он поля ягода.
По спине видать. Я благородных
завсегда по спине отличаю, — тупо
бубнил Авдотьев.
В его жизни это был второй случай,
когда он отказался сечь. Несколько
лет назад
Авдотьев, из страха за свою жизнь,
не высек Мишку Малого, того самого
разбойника,
который совсем недавно мирно
беседовал с бродягой у костра. За
какую-то тяжкую
провинность Мишке присудили 2ОО
плетей. Этого было достаточно,
чтобы уложить его
на месте. Но Мишка, в минуты перед
экзекуцией, был в каком-то особо
весёлом
настроении, хотя многие уже
смотрели на него, как на покойника.
Ревмя ревела
каторжанка Анисья, сожительница
Малого.
Из её всхлипываний можно было
понять, что Мишка, зарезавший
собственного отца и
тридцать человек вдобавок, не кто
иной как ангел.
— Мишенька, родимый! — причитала
она, делая беспомощные попытки
пробиться к нему
через шеренгу солдат. Неожиданно
Малый широко улыбнулся:
— Ну, что ж, Авдоха, — обратился он к
Авдотьеву, — не забудь в скором
времени
Прохору поклониться.
После чего плеть так и не прошлась
по его спине: Авдотьев понял
зловещий смысл
Мишкиных слов: Когда Малый
содержался в соседнем остроге,
Прохор исполнял там те
же обязанности, что и Авдотьев. За
попытку побега Мишке назначили
плети. Прохор знал,
с кем имеет дело, но тем не менее не
оставил на его спине ни одного
живого места.
— Прош, ты закупил товару, но не
спросил, как будешь за него
расплачиваться, — сказал
ему Мишка после порки. На другой
день Прохора нашли мёртвым. Не имея
под рукой
оружия, Малый просто-напросто
перегрыз ему глотку. Авдотьев знал
об этом. Его не
заставили сечь ни лаской, ни
угрозой: он струсил. Но в этот раз
дело обстояло иначе.
— Да знаешь ли ты, сволочь! — заорал
было на Авдотьева острожный
начальник. Но —
тут взгляд его скользнул по спине
бродяги, и голос осёкся. На
мгновенье он закрыл глаза.
И ему представился висящий в его
кабинете портрет императора
Николая. Он часто
заморгал, снова уставился на спину
бродяги и, не видя его лица,
вспомнил его таким,
каким видел полчаса назад.
Неожиданно вновь возникший в его
воображении портрет
императора Николая стал быстро
видоизменяться, и вот на него
смотрело уже не лицо
Николая, а чьё-то другое, до боли
знакомое, когда-то давно, а может
быть и совсем
недавно им виденное, но тем не менее
забытое настолько, что он не мог его
вспомнить.
Вдруг бродяга встал и,
прищурившись, пристально взглянул
на острожного начальника:
тот почувствовал, что сходит с ума:
— Извините-с, не знаю как Вас
величать… Ступайте, ступайте с
Богом! Но скорей, ради
милосердия христианского — скорей!
Не пытайте душу… — молитвенно
прошептал он.
Бродяга надел содранную с него
Авдотьевым исподнюю рубаху,
нацепил на плечи овчину
и, ссутулившись, пошёл к воротам.
В это время к воротам острога,
покачиваясь на мягких английских
рессорах, подкатил
крепко сколоченный экипаж,
запряжённый тройкой сильных коней.
Это был экипаж графини Мерли. Её
брат, декабрист, ради которого она
совершила путь из
Петербурга в Сибирь, содержался
именно в этом остроге.
Опираясь на руку сопровождавшего
её офицера, она вошла в ворота.
Навстречу ей,
подтягивая на ходу портки, шёл
бродяга. Увидев его, графиня Мерли
упала в обморок.
Когда её привели в чувство, бродяги
уже не было.
Эпилог
Зимой
1891 года царь-пугало Александр
Третий в сопровождении
Победоносцева вышел
из Петропавловской крепости, где
несколько часов назад по его
приказу была вскрыта
гробница Александра Первого. Царь
молчал.
Молчал и Победоносцев.
В тот же вечер, перебирая личный
архив Александра Первого,
Победоносцев наткнулся на
странную записку, написанную
императором за несколько дней до
смерти:
«Я устал! Боже, как я устал. Я
отслужил двадцать пять лет. Даже
солдата отпускают после
этого на все четыре стороны…»
Дальше царь писал о своём желании
издать указ об отмене наказаний за
бродяжничество.
име